Кто не читал,
здесь "Первая любовь или 20 лет спустя".
Наташка. Сколько прошло лет? Лучше не задавать себе такие вопросы. Неужели двадцать семь лет? Я не видел её больше четверти века. Как летят годы! Не просто летят, а с ускорением. Уже даже фантазировать не успеваешь о том, что всё еще впереди. Позади две трети жизни. Фить, как один миг. А казалось, ещё вчера целовался с Наташкой в подворотне. И ноги дрожали от волнения, потому что не просто первый поцелуй, а первая любовь, настоящая. На века. И языки сплетаются, и руки блуждают, и воздуха не хватает, потому что насморк. И дождик моросит, ну и пусть, кому он интересен? А потом – долгий взгляд зрачки в зрачки, будто пытаешься пробуравить мозг. А потом возвращаемся в кафе, и пьём шампанское, и хрустим орешками, и курим, и так легко и спокойно, что рядом родной человек, которого знаешь всю жизнь /два дня, с последней дискотеки/, и который дороже тебе всех кентов вместе взятых, потому что любовь. Такая любовь бывает раз в жизни, когда семнадцать, когда весна, когда крыша в отлёте.
Это потом девушек называешь тёлками, потом цинизм, расчёт – даст-не даст, виртуозность съёма, хаты, тортики, портвейн, общаги. Это потом не запоминаешь имена, а иногда даже не спрашиваешь. Потом.
Но это имя – как татуировка на груди памяти – НАТАША.
Мой отец на старость лет стал вспоминать всех, кого любил. Писал скрываясь от жены, письма бывшим пассиям, даже стихи, и в любви объяснялся. Мама всё это знала, и письма читала, но ей хватило мудрости сделать вид, что находится в неведенье. Пусть. У отца тогда был диабет, начиналась гангрена, микроинсульт. Мама ничего ему не говорила. Может, чувствовала, что прощается он. Но ему тогда было за шестьдесят.
Но мне-то всего за сорок. Рановато вспоминать былые подвиги и ковырять любовные шрамы. Прощаться пока не собираюсь.
Наташку нашёл в «Одноклассниках». Не случайно, нет. Искал. Честно искал. Помнил имя и город – Каунас. Ночами сидел, рыл социальные сети. Сам не знаю, зачем. Ну, найду, ну, напишу, и что? У самого семья, у неё семья, между нами тысячи вёрст. Рыл, а у самого отец перед глазами. Может, тоже пришла пора мне…
И я нашёл её. В профиле ни одного фото, но я учуял, как борзая. Забросил наживку «а вы случайно не учились ли там-то и там-то». Случайно училась. А, случайно, не помните такого-то? Юрка, ты? Я! Привет! Привет! Сколько лет…и прочая муть. Не о чем писать. Общих знакомых нет. Погода везде одна. За час все темы исчерпали. Детиработасемьянеплохобывстретиться. Всё! Пустота и паника. Нельзя вот так взять и закончить общение. Нужно сказать что-то важное, что-то сокровенное, то, что тлело все двадцать семь лет и не гасло. Но что? Где слова? Где буквы для этих слов? Не знаю. Смешно всё это. И нам уже давно не шестнадцать, и те прыщавые юношеские чувства действительно наивны и смешны. И ценность их в молчаливых воспоминаниях, не более.
Даже фото нет. Наотрез отказалась, мотивируя тем, что социальные сети – не место для стриптиза души и тела. И на почту не выслала. Хорошо, что у меня ещё фото десятилетней давности, ну, где я ещё в форме. Относительно.
Пусть супруга спит спокойно, воспоминания так и остались воспоминаниями, эхом зарождающегося маразма без последствий.
И тут краем уха слышу в офисе слово «Каунас». Секретарша по секрету мне сообщила, что готовится командировка, но мне не светит, потому что потому. Едет Симанин, уже решено. Три дня, банкет, культурная программа, семинар, четыре звёздочки. Симанин, значит. Зажимаю его в курилке. Прошу по-хорошему, пресмыкаюсь, уговариваю, умоляю, вожу ребром ладони по горлу. Сука непреклонная. Курит, ухмыляется и руками разводит, мол, шеф сказал, что я могу? Что ты можешь? Можешь убить себя. Или уволиться. Ох, не хотел я этого, честное слово, не собирался. Но вынудил, право слово. Шепчу ему в ухо вместе с табачным дымом о последней сделке, где он нагрелся сразу штук на пятнадцать зеленью. На шефе нагрелся, и ни с кем не поделился. Кто знал – промолчали, конечно, но козырь в рукав припрятали на чёрный день.
- Прости, - говорю, - сдам, и не поморщусь. И будет тебе Каунас, и повышение, и биржа труда с волчьим билетом. Не со зла, ничего личного, надо мне позарез. Придумай что-нибудь, только с упоминанием моей кандидатуры, ладно? С меня бильярд и выпивка.
- Ладно, - сдаётся Симанин, - так и быть. Только скажи, зачем тебе туда? Тоже мне, заграница.
- Дядя у меня там при смерти.
- Или тётя? - улыбается он ехидно. Вот ведь нюх у человека.
А у него на меня никакого компромата нет. Я это точно знаю, а то бы уступил он, конечно.
Я услышал её голос. Голос взрослой женщины с прокуренной или простуженной хрипотцой.
- Ты что, правда в Каунас едешь? – вопрос – сомнение – судорожное перемалывание информации – встретиться? – соврать, что заболела/уехала, на работе, сломала ногу, умерла/? –пойти ко мне в номер и трахнуться? – посидеть в кафе? – познакомить с мужем? И откуда взялся этот геморрой, вдруг поднявший со дна души пыль воспоминаний?
- Да, буду послезавтра. Вечером свободен.
- Хорошо, позвони мне, договоримся о встрече.
- Нет, давай сейчас. Мне так спокойнее будет. Я остановлюсь в «Вива Балтика».
- Хорошо. В ресторане отеля в семь вечера. Рада тебя услышать. Надеюсь, буду рада увидеть.
Она и тогда умела говорить гадости, и всегда была сдержана. Настоящий нордический характер. Эмоции можно было почувствовать, но увидеть – за редким исключением.
Она старше меня на год. Сейчас её сорок пять. Она совсем не та бойкая девчушка. Она, мать твою тётка. Я нашёл студенческие фотографии. Чёрно-белые. Она везде в очках - хамелеонах, лицо вспомнить тяжело, только какой-то общий контур. Эти очки всё портят, они прячут её глаза. А без глаз нет лица. Вот мы обнимаемся в камышах на вылазке. Вот мы в парке на карусели, вот на дне рождения у одногруппницы. Жалкая горстка нечётких фоток.
Лоскуты нашей недолгой любви - прогулка по ночному городу без сигарет и спичек, жареные пельмени с томатной пастой в общаге; сетчатые колготы, и она закидывает ногу на ногу, провоцируя мужика, сидящего напротив в вагоне метро, косяк, который я достал по её просьбе, выкуренный в подъезде, и ничего, даже не улыбнуло. Букетик подснежников за последние копейки, оставшиеся со стипендии. Квартира друга, темнота – друг молодёжи, танцы под «Арабески», а мы целуемся у открытого окна, и я запускаю руку в декольте, и она не убирает её, и дышит тяжело. Сорвавшаяся попытка трахнуться. Первая и последняя.
Это была та самая любовь – чистая, платоническая, светлая бестелесная. И потому недолговечная. И я плакал, когда она сказала, что всё – конец отношениям, и не понимал, почему. Ведь всё было так…
Я это пережил, и зарубцевалось на сердце, и я стал умнее, но уже так любить не смог. Ну, не получалось так.
До назначенного времени ещё час, а у меня, как у пацана дрожат коленки. Как тогда, когда первый раз поцеловались. Кручусь перед зеркалом, выдёргиваю волосинки из носа, укладываю остатки шевелюры, проверяю, не прилипло ли чего к зубам. Стригу и так короткие ногти, тереблю галстук, то ослабляя, то затягивая узел.
Что я ей скажу? То, что мы встречаемся в отеле, уже о многом говорит. И, скорее всего, дело дойдёт до постели, но смогу ли я переспать с чужой сорокапятилетней тёткой, да ещё не известно, как она выглядит. Одно дело с женой, которую знаешь, и любишь, возраст не замечаешь. Она всегда красавица и молодая. А тут – вдруг, туша стокилограммовая, жиртрест, или какая-нибудь морщинистая вобла, или с отвисшей грудью до колен. И я не смогу. Что я тогда скажу ей? Картинки в нашей памяти отличаются очень сильно от картинок реальных, особенно, если столько лет пролетело.
Решаю прийти пораньше, забиться в дальний угол, и посмотреть. А там видно будет. Если вдруг явится что-то, радикально отличающееся от того, что я помнил, просто тихо уйду, и совру что-нибудь потом по телефону, , что не получилось свидеться, какая жалость.
Благо в ресторане полумрак и народу много, и музыка, и снуют официанты. Я подсел к парочке из Минска, заказал четверть водки и салат. Белорусы уже были навеселе, и мы как-то сразу разговорились, я им врал, да и они мне тоже, наверное. Но было весело.
Девятнадцать десять. Наташи нет. Лелею надежду, что она совсем не явится и эта авантюра закончится безболезненно для всех её героев, как первого плана, так и второстепенных, и мне не будет стыдно перед женой, и не нужно будет врать, и можно смело смотреть в глаза.
- За любовь! – поднимаю рюмку, и минчане шумно поддерживают меня, и тут…
И тут заходит она. У меня дух перехватило, и водка растерялась в ожидании глотка. И даже соседи по столу оглянулись, куда это я уставился. Я сразу её узнал. Не было этих двадцати семи лет. И расстались мы только вчера. Та же походка, та же осанка дочери военного моряка, та же причёска каре, те же очки-хамелеоны и лёгкая снисходительная улыбочка. И красное вечернее платье, нитка жемчуга на шее и туфли на шпильке.
- Ого! – восклицает минчанин, а жена его ревниво шипит, чтоб не пялился.
Наташа садится за пустой столик. Официант тут как тут, бегло записывает в блокнот заказ и исчезает. Её взгляд скользит по залу, ненавязчиво, вскользь, только я могу понять, что она кого-то ищет. Я в растерянности, я не знаю, как мне быть, поэтому прячусь за спиной соседа и склоняюсь над тарелкой, пытаясь скрыть лицо. У меня начинается паника. Зачем я это затеял? Что я себе возомнил? Чего тебе не хватало? Любимая жена, умнички-детки, всё честно, спокойно и ладно. И тут на тебе – седина в бороду, баба ягодка опять.
Она допила кофе, выкурила сигарету. Попыталась мне дозвониться, но я успел отключить телефон. Дождался, пока она выйдет в туалет, и проскочил по периметру к выходу. Я не рискнул. Я жалкий трус, слизняк, набитый комплексами. Она была так шикарна, что я со своей плешью, пивным пузиком, рыночным костюмом и галстуком за три рубля годился ей разве что лакеи, но никак не в кавалеры.
И всё равно, в любом случае, те чувства не вернуть. Просто потому, что мы уже не сможет так чувствовать. Никогда. Никогда нам не будет семнадцать, и никогда не будут дрожать ноги от поцелуев. Разве что от страха, нетерпения или стыда, но от любви никогда.
- Прости, планы изменились, я улетел в Новосибирск, - вру дрожащим нетрезвым голосом. – Мне жаль. Может, встретимся ещё.
- Вряд ли, - говорит она.
Между нами какая-то сотня метров, и мне кажется, что она смотрит вверх, сквозь стены и перекрытия, пытаясь угадать, в каком я номере.
©goos
Показать все
